Каким он был до трехлетнего возраста и как ему жилось, Тициан не помнит. Понятия не имеет о том, что ему самому нравилось в детстве, не знает, чему учила его и брата мать. От первых трех лет жизни у него остались смутные и невнятные картины – появление новорожденного младшего брата и чуть позже незнакомые лица пришедших за ними людей. С какими-то сильными эмоциями эта память не связана – тогда он едва ли представлял, что жить можно иначе и пусть страдал от голода, но не считал свою жизнь ни плохой, ни хорошей. Даже расставание с матерью вызвало скорее непонимание, нежели огорчение. О том, каково на самом деле было его детство, он задумался уже много, много позже.
Своеобразный переезд в центр города не сразу принес разочарования. Поначалу жилось достаточно свободно. Пока Габриэль был слишком мал, чтобы пересекаться с ним, постоянно маячила где-то в сознании мысль о младшем брате, к нему тянуло какое-то мутное чувство кровного родства, единства семьи, но в остальном все было терпимо. К тому же, рядом всегда был Валентайн, и его присутствие будто бы подтверждало, что все хорошо и будет хорошо. Вечно же находящиеся неподалеку ученые да врачи быстро стали привычны. Играть они не сильно мешали, ну и пусть себе наблюдают.
Учебу Тициан встретил исключительно с интересом. Ему давалось далеко не все, в основном что-то с прямой и невьющейся логикой, что-то, полное упорядоченности, а таковыми ему казались точные науки. В других же направлениях он оставался на среднем уровне, стараясь изо всех сил не отставать от братьев, но не везде успешно. И все же Тициану нравилось впитывать знания. Однако вместе с учебой пришли и новые эксперименты, больше напоминавшие пытки, а с ними и осознание того, что вокруг постоянный контроль, невозможность что-либо решать самостоятельно и отсутствие человеческого отношения со стороны ученых, и это отвратительно, потому что бывает и должно быть по-другому. В душе начал постепенно зарождаться бунт, незаметно стало произрастать отторжение окружающего мира и появлялись мысли о побеге. Но, конечно, не все сразу – началось все со страха за братьев и сомнений в том, что такой образ жизни правильный.
Отдельно на фоне этих изменений выделилась военная академия. Ее было за что полюбить и возненавидеть одновременно, как ни странно. По первому впечатлению Тициан почувствовал себя там уверенно, чуть ли не впервые за все время пребывания в центре. Все было четко и ясно, и некогда было раздумывать – выполняй, подчиняйся, и не будешь наказан. А если уж все-таки накажут, то непременно за дело. Всегда был выбор – можно самому рассудить, легче ли сделать, как велят, или же, например, быть избитым. Такая двоичность военного мышления позволяла твердо стоять на ногах. Но военная академия отнюдь не отличалась мягкостью, несмотря на свою видимую простоту. Пребывание в ней куда больше походило на пребывание в клетке и как же манило узнать, что находится по ту сторону прутьев…
Моралью никто не озаботился, конечно. Все о ней, что удавалось подслушать краем уха, впитывалось и закреплялось, как непреложная истина. Но не приходила мысль о том, что нельзя убивать. Убийство было необходимостью, подобной еде и воде, разве что не всегда ежедневной. Никто вокруг не вызывал ни единого теплого чувства, ни капли сожаления, сострадания, сочувствия. Что другие подопытные, что ученые, что врачи, все казались однородной враждебной массой, на фоне которой единственно выделялась семья.
Как раз на этапах, когда ученые натаскивали многоликих на убийство без жалости, у Тициана обнаружились чересчур острая реакция на вид собственной крови и чувствительность к боли. Не сразу ученые смекнули в чем дело и поначалу заставляли его сражаться, игнорируя головокружение и жутчайшую ломоту во всем теле. Со временем к этому стали примешиваться панические атаки, порой выпадающие на середину боя. Это привело к кое-каким послаблениям, но едва ли особо значительным. Сбежать ко всем чертям хотелось все больше. Только Тициан не мог сбежать в одиночку.
Впрочем, дожидаться братьев ему особенно-то и не пришлось. Как они делили на троих кровь, так и мысли – в какой-то степени даже буквально, учитывая, сколь часто они общались телепатически. Побег показался каким-то спонтанным и сумбурным, но успешным – и это самое главное. Как Тициану удалось взломать систему защиты, он и сам не до конца понял и, понятное дело, такое вторжение в нее не осталось незамеченным. По-настоящему бежать удалось лишь благодаря совместным усилиям. Им чудо как повезло, что чипы до сих пор оставались не отлаженными, но даже это не спасло от погони. Бежать было страшно, оглядываться – еще того страшнее. Но знаний хватило, чтобы обратить их в свою пользу и при первой же возможности практически нырнуть в подземный город.
Габриэль оказался ужасно покалечен, и страх потери с того самого момента прочно засел в голове, вытеснив любые другие цели, помимо добычи средств на лекарства. Старик, в доме которого они обосновались в нижнем Деймосе, вызывал подозрения (и напрасно), но уделять этому внимание не было времени. Устроиться удалось в лавке у некоего Джека. Тициан пользовался тем, что его даже в эти трудные дни невообразимо тянуло к технике, применял все полученные в лабораториях знания, чтобы работать достойно. Хозяин лавки это, по счастью, оценил. С ним вообще оказалось интересно проводить время, мужчина был никогда не прочь научить Раммштайнера новому или дать пару подсказок. Благодаря нему получилось собрать протез для младшего брата.
Время протекло быстро, и даже напряжение постепенно отпустило, позволив насладиться иллюзией расслабленности. Ненадолго. Преодолев эту ступень, они двинулись дальше – вернулись в новый Деймос, начали мирную жизнь, которая позволила бы им подготовить основу для борьбы с системой. Тициан признавал необходимость такого шага, но чем дольше тянулось бездействие, тем сильнее оно давило на него, вызывая то гневные взрывы, то побеги в виртуальную реальность чуть ли не на целые дни.
